Людмила Алексеева вспоминает вступление в группу

Юрий Федорович ростом невелик и ходит по-спортивному быстро, но, наверное, филерам легко было следить за ним: он виден в любом многолюдье из-за копны светло-рыжих волос (как у Анджелы Дэвис, шутили друзья). Держится Ю. Ф. неприметно, говорит тихим голосом и мало, очень любит слушать. Любого собеседника слушает внимательно — у Ю. Ф. такой способ думать. Задаст вопрос на интересующую его тему и слушает, даже лоб наморщит. Какие-то доводы принимает, какие-то отвергает, какие-то додумывает дальше, развивает иной раз в направлении, отличном от хода мыслей собеседника, и все это молча, не прерывая, разве уточняющий вопрос задаст <…>

При создании Московской Хельсинкской группы не заходила речь ни о программе, ни об уставе, вообще не было ни единой бумаги, кроме декларации, где указывались цели Группы и состав ее участников. Ю. Ф. объявлялся руководителем, но «лидерство» его было лишь большей мерой ответственности и, следовательно, опасности. Не были определены, даже устно, обязанности ни руководителя, ни членов, не было распределения функций, не было даже договоренности о порядке поручения конкретных дел. За 9 месяцев с момента организации до ареста ее руководителя Группа ни разу не собиралась в полном составе и ни разу не обсуждались никакие организационные вопросы. При встречах речь шла обычно о теме следующих документов. Тот, кто предлагал тему, брался, как правило, и составить соответствующий документ. Лишь со временем установилось некоторое разделение труда: каждый стал чувствовать себя ответственным за ту часть работы, которую он вызывался делать чаще других, а остальные доверяли тому, кто с данной областью лучше знаком. Готовый документ подписывали члены Группы, оказавшиеся под рукой до его передачи корреспондентам. Если кто-либо делал замечание, тут же решалось, вносить ли предлагаемые поправки.

При такой постановке дела (вернее, при ее отсутствии) порядок налаживался не сразу и, увы, так и не стал идеальным. Но думаю, что отсутствие «игры в организацию» способствовало безоблачно дружеской атмосфере в Группе, хотя можно было ожидать отношенческих сложностей. Объединились люди, разные по возрасту и характерам, к тому же, все они были «диссидентами», что, по определению, предполагает увлеченность какими-то своими идеями и известную долю строптивости. Однако я не припомню, чтобы по какому-либо поводу возникло взаимное раздражение или оказалась невозможной общая договоренность, даже когда речь шла о принципиальных вопросах. Не было на моей памяти и отказа подписать документ из-за несогласия с ним. За месяц до ареста Толя Щаранский сказал мне (и повторил это на суде), что время работы в Группе было самым счастливым временем его жизни. Я могу сказать то же о своем пребывании в диссидентском движении, длившемся более 10 лет. Видимо, роднит общая ответственность и общая тревога за судьбу каждого. Заранее было известно, что личная безопасность вошедших в Группу еще более зыбка, чем положение соавторов коллективного заявления или авторов открытых писем. Об этом свидетельствовала история правозащитного движения. (Из 15 членов Инициативной группы 6 были репрессированы в первые два месяца и в следующие пять лет — еще четверо. В Комитете прав человека подверглись репрессиям двое из пяти его членов. И т. д.) Очень скоро эту закономерность подтвердил и опыт Московской Хельсинкской группы.

Когда подготавливалось создание Группы, Ю. Ф. и все, с кем он имел дело, старались сохранить эти планы втайне до момента объявления Группы, чтобы уберечься от провокаций.

В середине апреля Ю. Ф. позвонил мне и пригласил «погулять по московским улицам». Отношения у нас были сердечными, но чисто деловыми. Приглашение означало, что нужно поговорить о чем-то вне наших домов, про которые никак нельзя было поручиться, что они не прослушиваются. Я самым светским тоном (дом — кто его знает, но телефон-то наверняка с ушами) выразила готовность погулять завтра же.

Мы встретились в скверике у Большого театра, сели на лавочку и завертели головами: не привел ли кто из нас «хвост». Но вроде никого не было.

Ю. Ф. сказал, что работает над созданием Группы, которая следила бы за выполнением обязательств по правам человека, взятых советским правительством в Хельсинки, и призвала бы общественность всех «хельсинкских» стран создать такие же. Информацию о нарушениях прав человека Группа будет посылать в канцелярию Брежнева и в посольства всех 34 партнеров по Хельсинки с тем, чтобы она была использована на Белградской конференции, где, согласно самим Хельсинкским соглашениям, будет проверяться их выполнение. На приглашение вступить в Группу я ответила, что наша семья собирается эмигрировать и, хотя разговоры об этом идут уже три года, осенью мы решили, наконец, подать документы на выезд. Ю. Ф. сказал, что помнит об этом и даже рассчитывает на это: Группе нужен будет заграничный представитель.

Надо признаться, не только в этом разговоре, но и в первое время работы в Группе я еще не оценила идею ее создания по достоинству. Ну, будем писать о нарушениях прав человека — такие письма пишутся уже почитай 10 лет, и западные правительства ничуть не перспективнее в смысле отклика, чем «мировая общественность». Но эти 10 лет приучили протестовать против нарушений прав несмотря на отсутствие ответа. Мы видели смысл протестов против беззаконий прежде всего в самих протестах, в нарушении рабьего молчания, не рассчитывая на какой-либо заметный результат. Новый адресат был лучше прежних уже хотя бы тем, что был новым.

Никакой торжественности минуты, давая согласие вступить в Группу, я не испытала. Голова была забита всякими практическими соображениями: Господи, каждый документ нужно будет размножать в 35 экземплярах, т. е. потребуется семь закладок на машинке. А ведь всяким Болгариям посылать — все равно что прямо на Лубянку, куда и от Брежнева переправят. Я представила себе девочек и старушек, которым носила подобные бумаги на перепечатку, как они, уставшие после работы для заработка, будут печатать семь раз одно и то же — и главным образом для КГБ, а могли бы за это время отдохнуть или напечатать что-нибудь для людей. И я брюзгливо уславливалась, что документы, раз они нужны в таком чудовищном количестве, должны быть короткими («не более полутора машинописных страниц» — собачилась я). <…>

Если попробовать в нескольких словах рассказать, как мы работали, то больше всего запомнилось: мы спешили. С самого начала, и чем дальше — тем больше. Все время было такое чувство, что каждую идею нужно осуществлять как можно скорее. Есть материал для документа — быстрее подготовить и тут же отдать. Не могу сказать, что было четкое ожидание арестов, но было такое чувство, что могут помешать, не дать сделать, — и нужно успеть. <…>

Мы отнюдь не исчерпали тем, известных членам Группы по собственному опыту и от ближайшего окружения, когда стали появляться с жалобами незнакомые люди, узнавшие о существовании Московской Хельсинкской группы из передач зарубежных радиостанций (мы убедились, что их прилежно слушает население по всей стране). Между собой мы называли этих посетителей ходоками. Они приезжали в Москву, многие издалека, чтобы рассказать Ю. Ф. о своих горестях. Обычно они знали только его имя и фамилию, так как по радио адрес не сообщали, а в адресном бюро отвечали, что такой в Москве не проживает. Но многие находили все-таки на деревне дедушку Константина Макаровича!

Шофер с Северного Кавказа В. П., приехав в Москву, вышел на улицу Горького и стал спрашивать у прохожих (выбирая тех, кто поинтеллигентней на вид, например, в очках) адрес академика Сахарова или профессора Орлова. От него шарахались, но наконец кто-то из спрошенных поинтересовался: «А вам зачем?». В. П. рассказал, что отбыл три года в лагере за разговоры с пассажирами своего такси на политические темы. Прочитав в газете текст Заключительного Акта, он обратился в Верховный суд за реабилитацией — и получил отказ. Это, по его мнению, идет вразрез со статьями Хельсинкских соглашений, поощряющими обмен идеями и информацией. Он решил эмигрировать из СССР в любую западную страну и нуждается в помощи и совете. Прохожий отвез В. П. к своему знакомому, и тот, тоже выслушав его историю, дал ему адрес Ю. Ф. <…>

С какого-то момента материалы от ходоков стали преобладать в документах Группы. Популярность ее росла, и посещения учащались. Последние несколько месяцев перед арестом Ю. Ф. приемы стали его основным занятием. Пока он выслушивал ходока в задней комнате своей двухкомнатной квартиры, в передней комнате уже ждали другие. Ходоки являлись иногда в самые неурочные часы, и мало кто из них мог коротко изложить суть дела. Попутно они пересказывали биографии — свои и своих близких, просили совета по вопросам, не имеющим отношения к деятельности Группы, и сидели часами. Их рассказы требовали скрупулезного анализа, чтобы отделить эмоциональные наслоения и устранить неточности. Общение с «ходоками» создавало чрезвычайную физическую перегрузку, но мы радовались тому, что их становится все больше, — это свидетельствовало о нужности нашей работы. <…>

4 января нагрянули с обыском к Ю. Ф., Алику Гинзбургу и ко мне, а также к матери Гинзбурга Людмиле Ильиничне и к Лиде Ворониной, только что вернувшейся из поездки по поручению Группы к пятидесятникам на Северный Кавказ и на Дальний Восток.

Пришли рано утром, к Гинзбургам и ко мне вошли обманом, а у Орловых, которые открыли не сразу, потому что еще спали (Ю. Ф. по обыкновению работал полночи), взломали дверь. У всех троих забрали самиздат, тамиздат и материалы Группы, а у Алика Гинзбурга, распорядителя Фонда помощи политзаключенным, еще и материальные ценности и деньги (и фондовские и семейные, так что в доме, где двое маленьких детей, после обыска осталось 38 копеек).

Обыск производился так, что после его окончания Гинзбург в записи на протоколе назвал обыскивавших грабителями (отметив, впрочем, что «эти грабители были в основном вежливы»), а я в знак протеста против «грабежа под видом обыска» отказалась на нем присутствовать, когда изымаемые бумаги стали запихивать в большие конверты без всякой описи. Наши протесты были вызваны не только привычкой настаивать на соблюдении законности при соприкосновении с властями в любых жизненных ситуациях. Были все основания опасаться, что среди изъятых без описи материалов «окажутся» инструкции из шпионского (или сионистского) центра и Бог знает что еще. Уже во время обыска у Гинзбурга, как и у Руденко, «нашли» иностранную валюту — 130 американских долларов и 140 немецких марок (видимо, по представлениям кагебистской мафии, московские «пособники империализма» должны оплачиваться выше, чем украинские).<…>

На следующий день, на 5 января, еще до обысков была назначена пресс-конференция. К ней готовили (осторожно, без преждевременной огласки) сообщение об организации под эгидой Московской Хельсинкской группы Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. <…>

Не все было готово к предстоящей пресс-конференции: предыдущий день выпал из-за обысков, и к неподготовленным сообщениям прибавилось еще одно — о вчерашних событиях.

С утра собрались у Турчиных, и началась работа: кто готовил тексты сообщений, кто печатал, кто диктовал, кто проверял напечатанные страницы. А под окнами, как всегда, торчали кагебисты. К установленному часу все было готово, и мы толпой человек в 10 вышли из дому — пресс-конференция была назначена у Гинзбургов.

Ю. Ф. шел между мной и Лидой Ворониной, остальные — спереди и сзади от нас. Вдруг перед нами вырос какой-то тип. «Вы Юрий Федорович Орлов? — спросил он и, не дожидаясь ответа, взял его за плечо — Пойдемте со мной».

Ю. Ф. молча остановился. Я и Лида завизжали и вцепились в него с двух сторон. Отовсюду к нам бежали какие-то люди. В мгновение мы трое оказались в их кольце, и после короткой свалки Ю. Ф. впихнули в машину, подкатившую вплотную к нам. Она отъехала, а за ней еще несколько, целая вереница.

На пресс-конференции мы прежде всего объявили о задержании Ю. Ф., и некоторые корреспонденты тут же вышли — звонить по автомату в свои бюро об этом. А мы перешли к основному вопросу — о создании Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Но корреспонденты слушали невнимательно, их больше интересовали «детективные» подробности вчерашних обысков, например, как подбросили Гинзбургу валюту, Ее «нашли» в стенном шкафу в уборной. Корреспонденты столпились у открытой двери этого помещения, и жена Гинзбурга Арина показала им, как следователь, стоя к ней спиной и закрывая собой шкаф, вытащил оттуда доллары и марки. Потом все вернулись в комнату узнать об объявленных ТАСС доказательствах нашей связи с НТС. Она состояла в том, вероятно, что у Ю. Ф. нашли две книги (В. Гроссмана и В. Максимова), изданные издательством «Посев», у Гинзбурга — несколько старых выпусков журнала «Посев» и у меня один за 72 год. (Но ведь в наших домах были кипы советских газет, в том числе «Правды», почему же не отметили нашей «связи» с ЦК КПСС?)

Ю. Ф. вернулся часа через три. У него был допрос. Отвечать он отказался и заявил протест против преследований Хельсинкских групп.

В тот день мне позвонили из ОВИРа, куда я примерно месяц назад отправила по почте документы на выезд нашей семьи. Мне их вернули из-за нехватки многих справок, и накануне обыска я вновь отправила этот пакет, ничем его не дополнив. Теперь позвонили, что наши документы готовы рассматривать без недостающих справок. Отъезд в такое время был бы похож на бегство «пойманного с поличным иностранного агента». Я не хотела исполнять этой роли, видимо, отведенной мне стратегами из КГБ в плане дискредитации Московской Хельсинкской группы, и я ответила, что обстоятельства изменились и мы решили отложить отъезд на неопределенное время. <…>

Наша постоянная спешка в эти дни стала прямо-таки лихорадочной. Труднее всего было с документом № 17 — о больных политзаключенных, потому что картотеку политзаключенных, в которой среди прочих сведений были указаны и болезни каждого из них, забрали на обыске у Гинзбурга. Отложить дело до полного восстановления утраченных сведений было никак нельзя, ведь неизвестно было, сколько времени удастся еще проработать Группе. Мы решили собраться у Ю. Ф., чтобы каждый сказал, что он помнит, и составить хотя бы неполный список нуждающихся в освобождении по состоянию здоровья. Это был, пожалуй, единственный случай, когда собрались почти все члены Группы. Не было, помню, Мальвы Ланда, она лежала в квартире своего сына, неподалеку от дома Ю. Ф., с ожогами на руках и лице после пожара, учиненного у нее в комнате как раз в день обмена Буковского и отъезда его матери в Швейцарию. В тот день приехали к Ю. Ф. корреспонденты немецкого телевидения. Они сняли Группу за работой (а наши «ангелы-хранители» прокололи пока шины на их машине). Вскоре этот телефильм смотрели по всей Европе. В Швейцарии видели его Буковский и приехавшая встречать его Наталья Горбаневская. Она потом позвонила в Москву: «Сидите! Разговариваете! Вот чудеса!».

Кроме документов о больных политзаключенных, мы готовили к 14 января подробный отчет об обысках в Московской Хельсинкской группе с приложением копий протоколов изъятого (на случай фальсификации отобранных материалов), документ о положении месхов и документ о сорванном властями международном симпозиуме по еврейской культуре, который намеревались провести в Москве евреи-отказники. В повседневной толчее и спешке мы хоть и слышали о взрыве в московском метро в субботу 8 января, но как-то прошло это сообщение мимо сознания. И вдруг оказалось, что оно имеет прямое отношение к диссидентам.

Виктор Луи, корреспондент лондонской «Ивнинг ньюс», через которого советские власти не раз делали неофициальные заявления, высказал предположение, что взрыв этот — дело диссидентской группы, вдохновленной примером западногерманских террористов. Некоторые западные газеты повторили эту версию.

Стало известно об обысках по поводу взрывов у Владимира Рубцова, близкого к семье Сахаровых, — вот куда хотели протянуть нить. Специально созданные «тройки» — двое в штатском и милиционер — то и дело хватали кого-нибудь из знакомых на улице или вламывались на работу, обыскивали без ордера, а на протесты орали: «Где ты был в субботу в 6 часов вечера?». В учреждениях Москвы проводились закрытые собрания, и пришлые докладчики указывали возможных виновников взрыва — «националистов, сионистов и вообще всяких диссидентов». <…>

На пресс-конференцию 14 января корреспондентов сбежалось больше, чем обычно, и «своих» тоже, не только члены Группы. В задней комнате квартиры Орлова не хватило сидячих мест, сидели на брошенных на пол диванных подушках. Щелкали фотоаппараты и даже крутили телекамеру. А спрашивали об одном: о взрывах. Корреспондентам было передано коллективное заявление «По поводу взрывов в московском метро». Его подписали Московская и Украинская Хельсинкские группы, а также представители других правозащитных ассоциаций: старейшей из них Инициативной группы защиты прав человека в СССР, грузинской Инициативной группы, советского отделения Международной амнистии и только что созданных Христианского комитета защиты прав верующих в СССР и Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях; были подписи пятидесятников и активистов еврейского движения за выезд в Израиль. <…>

На этой же пресс-конференции Московская Хельсинкская группа объявила о вступлении в нее двух новых членов: физика Юрия Мнюха и математика Наума Меймана и передала корреспондентам очередные документы — с 16-го по 19-й. Эти документы оказались последними, под которыми еще стояли подписи Орлова, Гинзбурга и моя. Но в тот день о такой возможности отчетливо не думалось, хотя она не исключалась. <…>

На посленовогодние дни приходится два праздника, которые отмечают многие москвичи: православное Рождество и «старый Новый год». Оба эти вечера друзья Орловых, зная, что Ю. Ф. из дому не выходит, собирались в их осажденном доме, и было там многолюдно и без натуги весело. Что думали о нас филеры, мерзнущие под окнами, когда слышали изнутри музыку и взрывы общего хохота? Что это пир во время чумы? Ни у хозяина дома, ни у его гостей не было такого ощущения. Диссидентская среда поражает сторонних людей веселостью этих добровольных кандидатов в тюрьмы и лагеря. Я думаю, что дело здесь в душевной гармонии, которую дает освобождение от двоемыслия и двоедушия. А перспектива ареста постепенно становится привычной и не гложет, как не гложет нормального человека мысль о смерти, хотя каждый знает, что рано или поздно умрет.

На старый Новый год принято гадать, и в тот вечер у Ю. Ф. тоже гадали на раздобытых для этого случая английских гадальных картах. Алик Гинзбург от гадания отказался. Толе Щаранскому среди прочих хороших карт выпала «дальняя дорога», все радостно завопили: «Следующий год в Иерусалиме!» и потянулись чокаться с ним, а он сиял, как именинник. Ю. Ф. достался оптимальный набор счастливых карт, будто нарочно отобрали их из колоды: осуществление заветных замыслов, успех в делах, общее признание, счастье в любви. Что ж, все исполнилось. Карты умолчали лишь о цене за это. Наверное, потому, что были английскими, и в них не предусматривались варианты судеб, решаемых в КГБ. <…>

Ю. Ф. уехал в подмосковную деревню, где прошло его детство, и в Москву не показывался. За его женой и близкими друзьями повсюду ходили — надеялись, что те выведут на него. Но он сам не выдержал неопределенного положения. 9 февраля он вернулся в Москву, но поехал не домой, где наверняка ждала засада, а ко мне. У моего дома после получения разрешения на выезд было чисто. Но я после очередного допроса поехала не домой, а к Петру Григорьевичу, где составляли заявление с просьбой о взятии больного Гинзбурга на поруки. Только я села за машинку печатать готовый текст, как приехал Турчин. «Беги немедленно домой! — закричал он мне с порога, а дальше стал писать — Тебя ждет Ю. Ф. Он хочет сделать заявление для прессы». Я что было духу помчалась домой. С Ю. Ф. мы не сказали вслух ни слова, писали друг другу. Приехали Турчин и Щаранский. Вокруг дома никого нет, сказали они. Сразу же за ними появились три приглашенных корреспондента. Они задали Ю. Ф. вопрос, скрывается ли он. Нет, ответил Ю. Ф., но идти к ним сам добровольно тоже не намерен. Он передал корреспондентам составленное им «Предложение о международной конференции по рассекречиванию информации». Он предлагал разделить этот процесс на несколько этапов. На первом этапе следовало запретить засекречивание информации о стихийных бедствиях, эпидемиях, преступности, условиях жизни и нарушениях прав человека.

Ю. Ф. высказал предположение, что в случае ареста ему, вероятно, дадут слабое наказание, а Гинзбурга, Руденко и Тихого постараются выставить уголовниками и дать максимальные сроки.

Не более чем через 5 минут после того, как Ю. Ф. заговорил вслух, в квартире отключили телефон (хорошая иллюстрация на тему, прослушиваются ли наши дома). Еще через 15 минут, когда корреспонденты собрались уходить, а вместе с ними и Ю. Ф., я вышла вперед — проверить, свободен ли путь. У подъезда стояла кагебистская машина, в подъезде целовалась какая-то парочка. Толя Щаранский узнал «кавалера», тот не раз ходил за ним следом. Ю. Ф. решил остаться у нас на ночь. Поставили ему раскладушку, но почти не ложились. Мы шептались в темной кухне. Он вспоминал то одно, то другое дело, которое надо довести до конца. Я не записывала, старалась запомнить. В пятом часу ночи я разбудила сына и попросила обежать вокруг дома: вдруг на ночь осаду сняли. Был сильный мороз, он основательно оделся: сапоги, полушубок. Но не пришлось даже спускаться на лифте. Только открыл дверь из квартиры — прямо под дверью стоял какой-то тип, и на лестнице сидели двое.

Утром я вышла звонить по автомату (телефон по-прежнему бездействовал). На лестнице — и вверху, и внизу — сидели ражие молодцы, такие же толпились в подъезде. Около дома, на расчищенной от снега площадке, сгрудилось несколько машин. Я предупредила Иру, что Ю. Ф. у меня, чтобы она и В. Турчин приехали посоветоваться. Я была за то, чтобы Ю. Ф. не выходил, остался жить у нас. Он сказал, что, пожалуй, так и сделает, и стал соображать, чем заняться в ближайшие дни. Среди намеченных дел была уборка снега с балкона.

Раздался звонок в дверь. «Наверное, Ира с Валей», — подумала я, но все-таки спросила, кто там. «Прокуратура». Я метнулась в комнату: открывать или пусть ломают дверь? «Впустите их», — сказал Ю. Ф. и стал обуваться (он сидел в тапочках). Прикрыв дверь в комнату, где он был, я отперла замок. За дверью оказалось человек восемь. Все очень высокого роста, в новеньких милицейских шинелях, лишь один в штатском.

 — Это что, обыск? — спросила я.

 — Нет, но у нас есть сведения, что вас посещают ваши единомышленники.

 — Разумеется, не ваши, а мои.

Тип в штатском открыл стенной шкаф в коридоре.

 — Я не разрешаю осматривать квартиру без ордера на обыск, — запротестовала я.

 — Ну, что же вы нас держите в передней, пригласите в комнату, — сказал один из милиционеров, и я узнала его, он участвовал в обыске у меня месяц назад. Я открыла дверь в маленькую комнату: «Заходите». Но тип в штатском направился в большую, без спроса распахнул дверь и увидел Ю. Ф.

Вот кто нам нужен. Предъявите документы.
Ю. Ф. вынул паспорт.

 — Одевайтесь.

Он вышел в прихожую и оказался в их кольце. Я едва видела из-за их спин, как он медленно натягивал куртку. Хотелось растолкать их и подбежать к нему, но в то же время не хотелось при них «ударяться в лирику». Я только, приподнявшись на носки, помахала ему рукой из-за их спин. И они увели его. Я бросилась к окну. От дома отъезжали одна за другой черные «Волги» — шесть штук. Не менее 24 человек участвовали в операции по задержанию Ю. Ф. Орлова!

В городской прокуратуре жене Орлова ничего не хотели сообщать, так как не приемный день, советовали придти завтра. «Но что это — привод на допрос или арест?» — настаивали мы. «Арест», — наконец выдавил из себя следователь.