Мальва Ланда вспоминает вклад в деятельность группы

Мое инакомыслие — критическое отношение к советской действительности — начало формироваться еще в годы Великого перелома (большого скачка). Вся эта фантасмагория сопровождалась совершенно беспардонной, фантастической ложью: нам вдалбливали в уши, в голову: «жить стало лучше, жить стало веселей».

Лет до 12-ти, то есть до Первой пятилетки («в четыре года») я безусловно верила коммунистической пропаганде; вступила в пионерский отряд (тогда пионеров было еще сравнительно мало, отряды были не при школе, а при заводе, при учреждении), дала «торжественной обещание» «отдать свою жизнь за дело рабочего класса»; участвовала в «слетах трех поколений» и готовилась «идти на смену старым, утомившимся бойцам» — строить Новый мир («За нами Лучший мир, отцы…»). Теперь я все больше убеждалась в том, что под водительством этих «отцов» совершаются глобальные преступления и — ложь, ложь, ложь…

Свое видение и отношение к происходящему я обсуждала с одной близкой мне школьной подругой Валей; мы думали об этом примерно одинаково.

Как раз к тому времени, осенью-зимой 1932−1933 г. мой отец — не по своей воле — оказался в Сталинграде, в тюрьме, в камере, набитой до невозможности. (Тюрьмы были переполнены; это был один из «потоков».) Одновременно с моим отцом был арестован отец моей школьной подруги Тоси Сырцовой — русский, блондин, рабочий, не коммунист. В камерах — уголовники и лица, уголовных преступлений не совершившие и непонятно почему оказавшиеся в заключении, все вместе. Отношения — почти братские; спали по очереди на нарах, расположенных вдоль стен. Все чурались одного заключенного, арестованного за торговлю — на Сталинградском тракторном — пирожками из детского мяса… В мае 1933 г. отца освободили — так же внезапно, как арестовали: вывели за ворота и сказали, что он может идти. Без денег, без всего, он доехал на подножках, на площадках между вагонами поездов, и явился к нам. Что-то, по-видимому, случилось у него с сосудами: он вдруг внезапно падал, грохался на пол, на землю. Под особым секретом — перед освобождением у него взяли подписку о неразглашении, — он рассказал мне (любимой старшей дочке), что его пытали…

А мы — жили, учились. Теперь уже в Московском геологическом институте им. Серго Орджоникидзе. В отличие от многих и многих наших коллег ни Наташа, ни я не клеймили, не осуждали и не отрекались от арестованных отцов. Мы «всё» понимали настолько, насколько можно понимать «всё», говорили, обсуждали между собой, но не более того. Тайные инакомыслящие…

…С середины 1960-х гг. до меня доходили слухи: не инспирированные властями выступления в защиту писателей, обращения к лидерам Коммунистической партии и Государства с требованием: соблюдайте собственную Конституцию, собственные законы! Заявления и петиции в защиту лиц, репрессированных в нарушение и с нарушением этих законов. Обращения к советской и международной общественности. Это было нечто почти невероятное, немыслимое. Удивительное и замечательное! Хотя и коробила советская лексика, декларации о приверженности советской системе, о стремлении поддержать престиж СССР и т. п. и т. д. Все же я испытывала огромный пиетет к этим, тогда еще незнакомым мне личностям. Хотела быть вместе с ними.

Только в конце 1960-х гг. мне довелось встретить этих людей, и я стала их единомышленницей и соратницей. Теперь уже открыто заявляла свои взгляды, слушала и читала мнения, высказанные без самоцензуры, без оглядки на политико-идеологические ограничения и запреты (самиздат). Делала то же, что они, в меру своих сил и умений. По собственному желанию, по внутренним побуждениям — по зову совести, как это артикулировали некоторые новые мои друзья, — каждый делал то, что он делал. Спонтанно возникшее братство, никем не организованное, никем по существу не возглавляемое.

Я вполне отдавала себе отчет в том, что ко мне — как и к каждому из моих соратников — могут быть применены любые так называемые «меры воздействия». Что объектом манипулирования соответствующих органов всеведущего и всемогущего Социалистического-Коммунистического государства могу оказаться не только я, но и близкие мне люди. Но ведь должен же кто-нибудь…

После того как в августе 1975 г. в советской прессе опубликовали текст Хельсинкских соглашений, многие политзаключенные, многие узники совести заявили, что преследования, которым они подвергаются, противоречат условиям этого Соглашения. До нас — трудными окольными путями — дошли некоторые из этих заявлений.

Когда в мае 1976 г. Юрий Орлов создавал Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, он — в числе нескольких других поборников прав человека — пригласил меня. Я вошла в Группу, но сделала особое заявление: не рассчитываю на то, что в условиях Советской социалистической системы возможно уважение к правам человека и, соответственно, соблюдение положений Хельсинкских Соглашений (гуманитарные статьи); я не знаю, чему «содействовать», и вступаю в Группу, чтобы еще более эффективно разоблачать ситуацию с правами человека в Первой в мире стране социализма.

Первый по существу полностью составленный мною документ (вводная часть и приложения) Хельсинкской группы — документ № 3 — о положении политзаключенных в СССР, в частности, во Владимирской тюрьме, где в 1975—1976 гг. содержались около 50 политзаключенных (всего здесь находились примерно 2000 заключенных), и в политлагерях Мордовии и Пермской области.

И в дальнейшем основной моей «специальностью» были политзаключенные — арест, тюрьма, лагерь, ссылка; дополнительные наказания, произвол; акции протеста заключенных; ситуация после освобождения (жесткие ограничения в выборе места жительства, преследования тех, кто «не встал на путь исправления»). Я также составляла или участвовала в составлении некоторых документов Группы на другие темы. Например, «Итоговый документ», подготовленный в конце июля 1976 — права человека в СССР после подписания Хельсинкских соглашений: по существу ничего не изменилось (Не оправдались оптимистические предположения Юрия Федоровича).

В течение нескольких первых месяцев после образования Группы два или три ее члена получили разрешение и выехали из Страны; по-видимому, это соответствовало их намерениям.

Юрий Федорович, по-видимому, полагал, что власти не станут демонстрировать полное пренебрежение Хельсинкскими соглашениями, и не сделают Группу непосредственным объектом контр-диссидентских операций; я не надеялась на терпимое отношение к деятельности Группы.

В ноябре 1976 на меня — именно как члена Хельсинкской группы — было начато, так сказать, виртуальное наступление. Органы государственной безопасности пытались воздействовать на меня через моего сына Алексея. В то время он был преподавателем физкультуры в МГУ. Презентабельные представители Органов («Эти органы все знают, но никто не называет», как обозначил их заведующий кафедрой, который предоставил свой кабинет для конфиденциального собеседования) заявили Алексею, что его мать является членом некоей Хельсинкской группы — «подпольной нелегальной антисоветской организации», Алексей должен убедить свою мать выйти из этой организации и прекратить антисоветскую деятельность. Сын рассказал мне об этом событии… Его снова вызвали в конце ноября. Он сказал, что его мать — самостоятельный человек, и поступает так, как считает нужным. Ему пояснили, что, как педагог, он обязан пресекать идеологически неправильную деятельность. Как бы он поступил, если бы увидел у студентов листовки несоответствующего содержания?.. (Вскоре Алексея уволили из МГУ).

Я написала заявление, в котором сообщала о требованиях КГБ к моему сыну и о своей оценке деятельности Группы. 10 декабря 1976 г. в годовщину принятия Всеобщей декларации прав человека, когда у памятника Пушкина традиционно собрались правозащитники — я передала это заявление нескольким окружившим меня иностранным корреспондентам (Они знали меня — в связи с моей правозащитной деятельностью — еще до создания Хельсинкской группы). Здесь же находились бдительные стражи социалистической законности.

Это заявление — так же, как и все другие свои заявления, всю информацию, имеющую отношение к правам человека, — я передала и в «Хронику текущих событий».

18 декабря 1976 г. в моей комнате случился пожар. Пожар, которого могло не быть. Меня обвиняли в халатности и в том, что в результате государство (домоуправление) понесло убытки в сумме 2,5 тысяч рублей, а мой сосед (он жил в той же квартире) — в сумме 500 рублей. Андрей Дмитриевич Сахаров был готов сразу же внести эту сумму (ее также запросто можно было вычитать из моей пенсии; что и было сделано, даже с избытком: часть этой суммы вычитали дважды). Но, очевидно, в целях государственной безопасности, суд приговорил меня к ссылке. Таким способом меня временно изолировали, отдалили от Группы и лишили возможности участвовать в ее деятельности.

18 декабря был день особенный; Владимира Буковского, прямо из Владимирской тюрьмы (где он отбывал наказание за «антисоветскую агитацию и пропаганду с целью подрыва и ослабления Советской власти»), вывозили — на военном самолете — за рубежи Страны: в обмен на Генерального секретаря компартии Чили Луиса Корвалана. Мы (человек 30 диссидентов) приехали в аэропорт Шереметьево, чтобы хотя бы издали попрощаться, помахать рукой Володе. Но его повезли на какой-то военный аэродром. Я вернулась домой (в Павшино); мне надо было срочно взять какой-то документ; по-видимому, меня сопровождал некий сотрудник Органов. Когда вспыхнул пожар, который в самом начале нетрудно было погасить, он этому помешал; на суде существование этого человека отрицалось. Вообще, в связи с моим «пожарным делом» было много несуразицы.

Адвокаты отказывались от участия, так как это дело «имеет политическую подкладку». Молодая женщина-адвокат Светлана (в свое время она проходила стажировку у известного и очень уважаемого адвоката Софьи Васильевны Каллистратовой), с которой мы успели даже подружиться, отказалась почти накануне суда, оправдываясь тем, что у нее трехлетний ребенок, а в моем деле — «политическая подкладка». Отказалась и старушка, рекомендованная Софьей Васильевной; сначала согласилась (я успела внести в кассу требуемую сумму), а потом испугалась «политической подкладки». На суде, состоявшемся в середине мая 1977 г., я сама выступала в качестве своего адвоката. Свидетели говорили всякую чушь; так, слесарь, который, после того как пожар уже был потушен, выключал в моей комнате батареи отопления, показал, что у меня много литературы «на иностранных языках». На мой вопрос — как он мог увидеть это в темноте? — ответил: «следователь Ильичев сказал». Смех в зале. Вообще, смеха было много.

Однако два близких к поборникам прав человека адвоката, Софья Васильевна (вскоре она стала членом Хельсинкской группы) и Дина Исааковна Каминская — настаивали на том, чтобы я требовала повторного суда с участием профессионального адвоката. Такой адвокат — не вполне бескорыстный, но очень престижный — у меня появился (предварительно к нему обратилась Софья Васильевна). Он предупредил меня (и моего друга, известную поборницу прав человека Татьяну Сергеевну Ходорович, которая пришла к нему вместе со мной), что, разумеется, в таком деле от него ничего не зависит.

Повторный суд состоялся в конце июня 1977 г. Свидетели были уже более подготовлены, чем на первом суде. Меня приговорили к двум годам ссылки и к выплате трех тысяч рублей… Меня не взяли под стражу, и в ссылку я ехала своим ходом

Ссылку я отбывала в Читинской области, в небольшом рудничном поселке Вершина Шахтама. Здесь я довольно близко сошлась с несколькими так называемыми «простыми» людьми. Особы, занимающие более высокое положение на социальной лестнице, шарахались от меня, даже в бане пересаживались на другую скамейку; в поселке распустили слух, что я — шпионка, и, по-видимому, кто-то за мной следил. Возможно, это были специально ангажированные особы, а также и добровольцы. Но, в общем, мне было неплохо; кругом тайга, сопки. (Мать Елены Георгиевны Боннэр, Руфь Григорьевна, некогда пламенная революционерка, рассказывала мне, что по этим сопкам она скакала на коне в далекие годы революции). Однако в первой ссылке я пробыла всего 8 месяцев; меня почему-то (зачем-то? Для психологических наблюдений?) амнистировали, и я вернулась уже в марте 1978 г.

Жить мне было уже негде; свое право на государственную жилплощадь (16-метровую комнату) я утратила, т.к. отсутствовала более шести месяцев; теперь — даже если я сниму или куплю себе жилье — меня могли прописать только на расстоянии более ста километров от Москвы (так называемый 101-й километр). После ряда перипетий я стала владелицей половины дома (избы) в городе Петушки Владимирской области.

Возвращаюсь к началу 1977 года. Участие в деятельности Группы прекратили еще два или три человека: кому-то она показалась слишком «политизированной», кто-то просто предпочел отойти в сторону. Оставшиеся продолжали делать свое дело. Власти начали серьезные репрессии — обыски и аресты. Людмиле Михайловне Алексеевой дали возможность эмигрировать, и в конце февраля она выехала за рубеж, если не ошибаюсь, в США, где стала представителем Группы. Разрешение на эмиграцию неожиданно дали и молодому философу Лидии Вороновой, которая начала сотрудничать с Группой, собрала большой материал о положении общины пятидесятников в Находке (их чрезвычайно преследовали власти); до этого она не могла добиться разрешения покинуть СССР.

8 января 1977 г. — взрыв в вагоне метро, есть убитые и раненные… Кто мог быть заинтересован в этом взрыве??? Он, можно сказать, прогремел на весь мир. В СССР о нем, насколько я помню, сообщили не много и немногое. За рубежом работающий на КГБ журналист Виктор Луи опубликовал статью, в которой взрыв приписывается «диссидентам», которые совершили этот подрывной террористический акт в знак протеста против Советской власти. Аналогичные слухи распространялись в Москве; несколько студентов МГУ, слушатели курса экономики, который читал приехавший из США профессор, — конфиденциально передали ему эти слухи.

14 января в квартире Юрия Орлова собрались человек пятьдесят диссидентов — члены Хельсинкской группы и другие поборники прав человека, представитель общины баптистов в Москве, приехали представители Хельсинкских групп, которые к этому времени образовались в Украине, Грузии, Армении, Литве… — Мы все — против террора, и государственного и индивидуального. Все присутствующие подписали это заявление; оно было предано гласности с помощью «Хроники текущих событий» и с помощью западных средств массовой информации, в том числе «голосов», вещавших на СССР.

После пожара я иногда жила на квартире вступившего в Группу физика Мнюха, иногда у Раисы Борисовны Лерт, нередко ночевала у Арины и Алика. Печатала документы Группы в основном у Людмилы Алексеевой, у которой была пишущая машинка. После ареста Алика (февраль 1977) часто и подолгу бывала у Арины, принимала посетителей, записывала информацию, которую они хотели передать, составляла соответствующие документы. Приходили освобожденные политзаключенные, родственники заключенных и только что арестованных; представители христианских сект (баптисты евангелисты, пятидесятники, адвентисты, изредка иеговисты), жестоко и совершенно бессовестно преследуемых властями. Члены многих общин добивались разрешения покинуть страну, чтобы иметь возможность свободно исповедовать свою веру (и воспитывать своих детей), следовать заветам и канонам исповедуемой ими конфессии. Некоторые сотрудничали с нами, размножали и распространяли документы Группы. Я испытывала к этим людям уважение и сочувствие. До своей первой ссылки (до июля 1977), по возвращении из этой ссылки и до ареста (весна 1978 — февраль 1980) я составила довольно много документов о положении этих групп, об отдельных личностях подвергающихся преследованиям…

Приходили также персоны, которые уже обошли все возможные советско-партийные приемные, добиваясь восстановления нарушенной в отношении них справедливости. Где-то они прослышали о существовании какой-то Хельсинкской группы, где-то узнали адрес кого-либо из ее членов (обычно все это они узнавали от таких же ходоков в приемных Верховного Совета или ЦК КПСС). Мы их выслушивали, но обычно ничем не могли помочь.

В первых числах июля 1977 г. я уезжала в свою первую ссылку, сама, не под конвоем. К моему вагону пришли многие мои друзья. А также, наверное, и так называемые топтуны.

Вернувшись из этой ссылки в марте 1978 г., я жила большей частью у Раисы Борисовны Лерт, очень часто бывала у Арины Жолковской (Гинзбург) и делала то же, что до ссылки.

В Группу за время моего отсутствия вошли новые члены: известный адвокат Софья Каллистратова, пожилой математик Наум Мейман, химик-фармацевт и поэт Виктор Некипелов (незадолго до этого отбывший двухлетний срок заключения — «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»), молодая и еще мало знакомая мне Таня Осипова; вскоре в Группу вошел также муж Тани, сын узника совести Сергея Ковалева, Иван Ковалев. Виктора арестовали в конце 1979 г., Таню и Ивана — в 1980 г. Деятельное участие в работе группы принимала теперь и Люся — Елена Георгиевна Боннэр — жена и единомышленница Андрея Сахарова. В этот период (с 1978 до 1980) мы с Люсей вместе готовили некоторые документы Группы, в том числе «Десять лет спустя» — о подавлении советскими танками Пражской весны; «Тридцать лет спустя» — о том, что в Стране не выполняются основные права человека, зафиксированные в Декларации прав человека; советские законы противоречат основным положениям Декларации…

Этот документ подписал также Вячеслав Чорновил, когда я навестила его в селении Вильховцы, в Киевской области (он отбывал ссылку в Якутии и ему разрешили поехать в отпуск, навестить старых парализованных родителей. Ссылку он отбывал после шести лет заключения в тюрьме и лагере…). На обратном пути в Киев меня задержали, будто бы по подозрению в участии в ограблении ювелирного магазина; имелись «свидетели», которые видели, как мне передавали вещи. При личном обыске у меня отняли роман Грэма Грина «Власть и слава» на английском языке («А вдруг там что-то антисоветское?»), документ «Тридцать лет спустя», а также записанную мною на клочке бумаги информацию о женихе сестры Чорновила, Миколе Плахотнюке, которого незадолго до этого выпустили из Днепропетровской спецпсихбольницы, где он находился около семи лет — жертва советской психиатрии, используемой властями для борьбы с инакомыслием.

Около суток меня продержала милиция (хотя задержали меня, несомненно, по указанию КГБ) — от меня потребовали объяснительную записку: почему, будучи прописана во Владимирской области, я разъезжаю в Киевской области и занимаюсь антисоветской деятельностью.

В конце концов я вернулась в Киев, встречалась со своими киевскими друзьями, Миколой Горбалем и другими. О Миколе Горбале я узнала еще когда он отбывал в лагере свой первый приговор (арестован в 1970 г., 5 лет лишения свободы в ИТК строгого режима и 2 года ссылки); из ссылки он написал мне письмо (первое письмо до меня не дошло, но потом с помощью Иды Нудель мы начали переписываться). Миколе инкриминировалось написание поэмы «Дума» (вожатая Дома пионеров в Ивано-Франковске, где Микола работал руководителем хора, обнаружила в ящике его рабочего стола тетрадку с рукописью). В то время он не был знаком ни с одним из диссидентов. В политлагере строгого режима, где в то время находились поборники прав человека и другие диссиденты, он прошел свои университеты; правда, как он говорит, ему хватило бы трех лет). После освобождения в 1977 г. Микола жил в Киеве и навещал в разных районах Украины семьи узников (передавал им деньги из Фонда помощи Солженицына), а также бывших узников… В октябре 1979 Миколу — за которым уже много месяцев сотрудники органов ходили буквально по пятам (я тому непосредственный свидетель) — схватили поздно вечером у пустынной автобусной остановки; и затем — по грубо сфальсифицированному обвинению в попытке изнасилования — приговорили к пяти годам лишения свободы… Об этом инциденте сообщается в составленном мной документе Группы.

В Киеве мне передали запеленутый в полиэтиленовую пленку комок туго свернутой очень тонкой бумаги — текст, написанный микроскопическим почерком — так нередко переправлялись за кордоны лагеря послания заключенных,

С особыми предосторожностями я довезла этот комок в Москву и расшифровала: Юрий Орлов сообщал о положении заключенных; мы сделали этот текст документом Группы. (Один из тех документов, по которым меня пытались допрашивать, когда я находилась уже во второй ссылке, в Казахстане).

На основе полученной в Киеве информации, я составила документы о недавно арестованных узниках совести Юрии Бадзьо и Василии Лисовом и другие документы. Я встречалась с их женами, которые подвергались различным притеснениям и дискриминации; передала им деньги из Фонда Солженицына

Подготовила также документ Группы об узнике совести Валерии Марченко, арестованном и осужденном в 1973 по надуманному обвинению в национализме — шесть лет ИТК строгого режима и пять лет ссылки; на самом деле его наказали за то, что он отказался сотрудничать с КГБ: сообщать о настроениях своих товарищей, о чем они говорят и т. п. и т. д. К тому времени Валерий, после окончания филологического факультета Киевского университета, работал в газете «Литературная Украина» и, по характеру своей работы, беседовал с большим количеством людей. В начале 1978 Валерия привозили в родной Киев, чтобы сломать ему хребет (принудить его прогнуться) и добиться заявления о помиловании (подобные акции проводились почти с каждым узником совести. Обычно безрезультатно). Следователь дал честное слова коммуниста матери Валерия (она была членом КПСС), что, если Валерий напишет помиловку, — с ним все будет хорошо, и мать умоляла Валерия… Обратно в лагерь его этапировали в особо тяжелых условиях… Когда Валерий был в ссылке (тоже в Казахстане), мы с ним переписывались; у него провели несколько обысков, создавались трудности с получением медицинской помощи, в которой он постоянно нуждался. Мы продолжали переписку и в 1983 г., когда он, после освобождения из ссылки, вернулся в Киев. Здесь он подвергался дискриминации, был лишен возможности работать по специальности. Вскоре его снова арестовали… Осенью 1984 г. в Пермском лагере Валерий Марченко умер.

За каждым документом Группы — судьба человека, судьбы людей, фрагменты истории Страны…

В мае 1978 в Москве в суде Люблинского района состоялось выездное заседание Московского городского суда по делу Юрия Федоровича Орлова. Пришли несколько десятков диссидентов; несколько западных журналистов: милиция не подпускала к зданию суда. В зал судебного заседания пропускали только персон со специальными пропусками; пустили двух сыновей и жену Орлова, Ирину Валитову (ее обыскивали при входе и — особенно тщательно — при выходе из зала судебного заседания). Нескольких диссидентов, находившихся возле здания суда, задержали и отвезли в отделение милиции.

Кончился первый день суда, Машу Подъяпольскую и меня кто-то из западных журналистов подвез на своей машине до Таганского метро. Мы с Машей переходили дорогу — строго по правилам — и вдруг меня схватили двое в штатском и потащили в свою машину. Я уже подвергалась подобным гангстерским нападениям (В 1975, когда это случилось со мной в первый раз, я кричала: «меня воруют!». Мимо проходили люди, но никто не остановился, старались обойти место действия стороной. Теперь я молчала). Меня привезли в отделение милиции, где взяли мой паспорт и продержали несколько часов — «проверяли личность»; позвонили также в милицию городка Усад, Владимирской области, где — по возвращении из первой ссылки — я была прописана (прописать меня могли только на расстоянии более 100 километров от Москвы, но и здесь меня не хотели прописывать…). Хозяйка, у которой я была прописана, страшно испугалась …

Очередная кампания дискредитации диссидентов (осень 1978) проводилась не только внутри страны, но и за рубежом. Придумывались небывалые «факты», использовался социалистический реализм — ложь, густо перемешенная с правдой. Этому, в частности, была посвящена большая статья в публикующейся для эмигрантов из России газете «Голос Родины» (статья занимала целый разворот). Я подготовила документ Группы, в котором показано, что есть что и кто есть кто; попыталась отделить ложь от правды.

8 декабря 1979 г. в моем доме в Петушках провели обыск. Как и на всех предыдущих обысках (с 1971 г. у меня было, наверное, 10 обысков). Изъяли весь самиздат и тамиздат; документы Хельсинкской группы (копии, которые находились у меня), копии некоторых документов Украинской Хельсинкской группы, документ об образовании филиала этой Группы в лагере особого режима, список политзаключенных (я участвовала в составлении этого списка и в распределении средств Фонда помощи, созданного Александром Солженицыным). И, как на каждом обыске, изъята пишущая машинка — «как орудие преступления» (теперь будут конфисковать компьютеры?)

В первых числах января 1980 г., в Москве на улице Чкалова (ныне — Земляной вал), когда я подходила к дому Сахаровых, на меня совершили очередное гангстерское нападение; два крепких прилично одетых мужчины схватили меня, молча, затолкали в «Волгу» и увезли в Петушки. Там, в помещении городской милиции, мне разъяснили, что на меня заведено уголовное дело по статье 190.1 УК РСФСР («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»). При этом они заявили, что не будут препятствовать моему выезду из страны:

— Вам же не нравится советский режим, Советская власть, уезжайте в Израиль.

Я отказалась. Предложили — настойчиво и как бы убедительно:

— Дайте нам обещание, что вы больше не будете заниматься этим делом. Только обещание; не надо никаких заявлений, выступлений в прессе, по радио или телевидению. Только обещание.

«Обещания» продолжали добиваться и во время предварительного следствия по моему «уголовному делу».

Я находилась под подпиской о невыезде и приезжала на допросы (в город Владимир) по требованию следователя. Первый допрос был назначен на 16 января. В прокуратуру вместе со мной пришла Елена Георгиевна Боннэр, специально приехавшая из Москвы. (Тогда же я ей сказала, чтобы под заявлением — протест против ввода «ограниченного контингента войск» — против войны в Афганистане — поставили и мою подпись). Однако допрос на этот раз отменили; потом вызвали на 22 января. Накануне я услышала по закордонным «голосам», что в Москве схвачен и увезен в город Горький Андрей Сахаров. Именно с этого начал следователь: «Вы, конечно, знаете, М.Н., что сделали с Сахаровым. Теперь, когда он изолирован, что бы мы с Вами ни сделали, никто не будет знать. Так что — дайте нам «Обещание»… «.

Как и на всех предыдущих допросах — тогда в качестве свидетеля, теперь в качестве обвиняемой — на вопросы следствия я не отвечала; в начале каждого допроса заявляла, что отказываюсь отвечать на любые вопросы: уголовное преследование за инакомыслие, за убеждения считаю нарушением основных прав человека. Я молчала, и следователь грозил мне спецпсихбольницей. И никто ничего знать не будет! Следователь говорил, убеждал в бесполезности моей деятельности: «Вот Вы, М.Н., всё «права человека, права человека»… Ну, выйдете на улицу, подойдите к любому человека и спросите: нужны ему права человека?» («Да, любой человек, скорее всего, отведет меня в органы, охраняющие социалистический порядок, социалистическую законность. Он не знает — и трудно сказать, когда, наконец, будет знать, — зачем ему права человека». Думала я про себя. И молчала).

Допрашивали по моему делу бывших узников совести, с которыми я встречалась после их освобождения: Спрашивала ли я их о лагере, о тюрьме, о том, что там происходило? — «Я сам хотел ей рассказывать» — отвечали одни; другие вообще ничего не говорили.

Допрашивали и члена Партии с 50-летним стажем, Раису Борисовну Лерт (у которой я нередко жила по много дней, хранила у нее некоторые документы, печатала на ее пишущей машинке), а также недавно арестованных Виктора Некипелова, Татьяну Великанову. Никто из них в следствии не участвовал…

На обыске у меня изъяли множество материала, но в моем деле фигурировало не более одной десятой изъятого.

Так, в моем деле была записанная с помощью радиоперехвата передача радиостанции «Свобода», моя статья — результаты моего журналистского расследования по делу трех молодых армян, Степана Затикяна, Акопа Степаняна и Завена Багдасаряна, которым инкриминировали три взрыва в Москве 8 января 1977 г. (взрыв в вагоне метро — были убитые и раненные — и два взрыва в мусорных урнах, при которых жертв не было), а также намерение произвести взрывы на Курском вокзале, в канун 60-летия «Великой Октябрьской революции». 31 января 1979 г. в центральных газетах было краткое сообщение о том, что виновные приговорены к «высшей мере» и «приговор приведен в исполнение». Андрей Сахаров сделал заявление, озвученное западными средствами массовой информации, — не было гласного суда и нет уверенности в объективном расследовании и доказанности вины осужденных. Через две или три недели в «Известиях» появилась большая статья (написанная якобы одним из пострадавших при взрыве в метро, присутствовавшим на судебном заседании). В статье гневно обличался Андрей Сахаров за «поддержку» убийц и террористов. Примерно в это же время в квартиру Сахарова явились двое мужчин, которые назвали себя родственниками пострадавших и начали злобно трясти и оскорблять Андрея Дмитриевича. Я в этот момент находилась в его квартире… В результате расследования, проведенного как бы с благословения Андрея Дмитриевича весной 1979 г., я утверждаю, что обвинение сфальсифицировано органами КГБ… Эту статью мне не инкриминировали.

В канун 8 марта — день рождения моего сына — меня взяли под стражу, прямо в кабинете моего следователя, поместили в подвальную камеру, рядом с камерой смертников. Через пару дней следователь навестил меня и спросил — не одумалась ли я, не намерена ли дать соответствующее «обещание».

Со своими сокамерницами я сошлась сразу, и, пожалуй, можно сказать, что мы жили довольно дружной семьей. И потом, когда меня этапировали в ссылку, были вполне сносные человеческие отношения, иногда просто дружеские. Я искренне, от души сочувствовала этим женщинам, девушкам и девочкам-подросткам: им не повезло в жизни.

Когда меня привезли в ссылку и освободили из-под стражи, — появилось удивительное чувство свободы. Всего пару месяцев я находилась в заключении, и, тем не менее, ощущение обретенной теперь воли было очень сильным…

Вскоре после прибытия в ссылку, следователь, специально прибывший для этого из Москвы («из Лефортова»), допрашивал меня о взрывах, якобы планируемых мною и несколькими армянами, с которыми я встречалась, когда приезжала в Ереван весной 1979 г. (расследуя дело трех расстрелянных армян). Следователь заявил, что те армяне — уже дали показания. Я сказала — это их дело, и написала заявление об отношении к террору, На следующий день меня снова отвезли на допрос; теперь следователь называл меня трусихой, лгуньей и еще какими-то оскорбительными словами (меня «не колышат» ни их комплименты, ни их оскорбления). Он угрожал: если на Олимпиаде (летом 1980) будут взрывы, то я буду отвечать и юридически, и морально. Взрывов почему-то не было (а ведь могли бы быть, если бы это понадобилось, в целях советской пропаганды или каких-либо иных целях); слухи о вероятности взрывов, совершаемых приехавшими на Олимпиаду иностранцами или внутренними врагами, распространялись даже в далеком поселке Джезды, где я отбывала ссылку.

Потом меня допрашивали неоднократно на протяжении всего времени моего пребывания в ссылке. Обычно в связи с тем или иным документом Группы «Хельсинки». За отказ от участия в следствии мне угрожали большими сроками заключения; пугали тем, что отправят в Байконур, «где гораздо хуже, чем в Джезды». Понятые подписывали некие документы (составленные следователями) — свидетельствовали: вела себя агрессивно, хочет расправиться со всеми коммунистами, повесить коммунистов и т. п. …

Однажды в 1983 следователи КГБ — приехавшие из областного города Джезказган, по поручению Москвы — настаивали на том, чтобы я заявила, что уже не считаю себя членом Группы «Хельсинки» и отказываюсь от продолжения деятельности. «Ведь Вы, М.Н., знаете, что последние оставшиеся (на свободе) члены этой Группы, заявили о прекращении ее деятельности».

Да, я знала; мне с горечью писала об этом Нина Комарова (жена Виктора Некипелова); письмо от Нины я получила незадолго до приезда следователей. Все письма ко мне и от меня вскрывались (нарочито грубо переклеивались). Я попросила два листа бумаги и копирку и написала заявление: «Продолжаю считать себя членом Хельсинкской группы, основанной весьма уважаемым мною Юрием Орловым. Считаю деятельность этой Группы очень важной». Подлинник этого заявления отдала следователям, копию взяла себе. Мне удалось переслать это заявление друзьям в Москве; но они не попытались предать его гласности (через западных корреспондентов), опасаясь за меня. Напрасно…