Я находилась под подпиской о невыезде и приезжала на допросы (в город Владимир) по требованию следователя. Первый допрос был назначен на 16 января. В прокуратуру вместе со мной пришла Елена Георгиевна Боннэр, специально приехавшая из Москвы. (Тогда же я ей сказала, чтобы под заявлением — протест против ввода «ограниченного контингента войск» — против войны в Афганистане — поставили и мою подпись). Однако допрос на этот раз отменили; потом вызвали на 22 января. Накануне я услышала по закордонным «голосам», что в Москве схвачен и увезен в город Горький Андрей Сахаров. Именно с этого начал следователь: «Вы, конечно, знаете, М.Н., что сделали с Сахаровым. Теперь, когда он изолирован, что бы мы с Вами ни сделали, никто не будет знать. Так что — дайте нам «Обещание»… «.
Как и на всех предыдущих допросах — тогда в качестве свидетеля, теперь в качестве обвиняемой — на вопросы следствия я не отвечала; в начале каждого допроса заявляла, что отказываюсь отвечать на любые вопросы: уголовное преследование за инакомыслие, за убеждения считаю нарушением основных прав человека. Я молчала, и следователь грозил мне спецпсихбольницей. И никто ничего знать не будет! Следователь говорил, убеждал в бесполезности моей деятельности: «Вот Вы, М.Н., всё «права человека, права человека»… Ну, выйдете на улицу, подойдите к любому человека и спросите: нужны ему права человека?» («Да, любой человек, скорее всего, отведет меня в органы, охраняющие социалистический порядок, социалистическую законность. Он не знает — и трудно сказать, когда, наконец, будет знать, — зачем ему права человека». Думала я про себя. И молчала).
Допрашивали по моему делу бывших узников совести, с которыми я встречалась после их освобождения: Спрашивала ли я их о лагере, о тюрьме, о том, что там происходило? — «Я сам хотел ей рассказывать» — отвечали одни; другие вообще ничего не говорили.
Допрашивали и члена Партии с 50-летним стажем, Раису Борисовну Лерт (у которой я нередко жила по много дней, хранила у нее некоторые документы, печатала на ее пишущей машинке), а также недавно арестованных Виктора Некипелова, Татьяну Великанову. Никто из них в следствии не участвовал…
На обыске у меня изъяли множество материала, но в моем деле фигурировало не более одной десятой изъятого.
Так, в моем деле была записанная с помощью радиоперехвата передача радиостанции «Свобода», моя статья — результаты моего журналистского расследования по делу трех молодых армян, Степана Затикяна, Акопа Степаняна и Завена Багдасаряна, которым инкриминировали три взрыва в Москве 8 января 1977 г. (взрыв в вагоне метро — были убитые и раненные — и два взрыва в мусорных урнах, при которых жертв не было), а также намерение произвести взрывы на Курском вокзале, в канун 60-летия «Великой Октябрьской революции». 31 января 1979 г. в центральных газетах было краткое сообщение о том, что виновные приговорены к «высшей мере» и «приговор приведен в исполнение». Андрей Сахаров сделал заявление, озвученное западными средствами массовой информации, — не было гласного суда и нет уверенности в объективном расследовании и доказанности вины осужденных. Через две или три недели в «Известиях» появилась большая статья (написанная якобы одним из пострадавших при взрыве в метро, присутствовавшим на судебном заседании). В статье гневно обличался Андрей Сахаров за «поддержку» убийц и террористов. Примерно в это же время в квартиру Сахарова явились двое мужчин, которые назвали себя родственниками пострадавших и начали злобно трясти и оскорблять Андрея Дмитриевича. Я в этот момент находилась в его квартире… В результате расследования, проведенного как бы с благословения Андрея Дмитриевича весной 1979 г., я утверждаю, что обвинение сфальсифицировано органами КГБ… Эту статью мне не инкриминировали.